которых вполне могли обитать целые армии духов. Увидев все это, я подумал о том, как досаждали Эйкели невидимые обитатели лесов во время его поездок по этой дороге, и понял, наконец, какие чувства он мог тогда испытывать.

Старинная, живописная деревенька Ньюфэйн, которую мы проехали спустя менее часа пути, была нашим последним пунктом в том мире, который человек мог считать безусловно принадлежащим себе. После этого мы утратили всякую связь с нынешними, реальными и отмеченными временем явлениями и вступили в фантастический мир молчащей нереальности, в котором узкая ленточка дороги поднималась и опускалась, обегая как будто по своей прихоти необитаемые зеленые вершины и почти пустынные долины. Помимо шума нашего мотора и легкого движения, звуки которого доносились от редких одиноких ферм, которые мы проезжали время от времени, единственным звуком, достигавшим ушей, было булькание странных источников, скрытых в тенистых лесах.

От близости карликовых, куполообразных холмов теперь по-настоящему перехватывало дыхание. Их крутизна и обрывистость превзошли мои ожидания и ничем не напоминали сугубо прозаический мир, в котором мы живем. Густые, нетронутые леса на этих недоступных склонах, казалось, скрывали в себе чуждые и ужасающие вещи, и мне пришло в голову, что и необычная форма холмов сама по себе имеет какое-то странное давным-давно утраченное значение, как будто они были гигантскими иероглифами, оставленными здесь расой гигантов, о которой сложено столько легенд, и чьи подвиги живут только в редких глубоких снах. Все легенды прошлого и все леденящие кровь доказательства, содержащиеся в письмах и предметах, принадлежащих Генри Эйкели, всплыли в мой памяти, усилив ощущение напряженности растущей угрозы. Цель моего визита и все чудовищные обстоятельства, которые были с ним связаны, вдруг обрушились на меня разом, вызвав холодок в спине и почти перевесив мою жажду познать неизведанное.

Мой спутник, по всей видимости, угадал мое настроение, ибо по мере того, как дорога становилась шире и менее ухоженной, а наше продвижение замедлялось и вибрация машины усиливалась, его любезные пояснения становились все более пространными, превратившись постепенно в непрерывный речевой поток. Он говорил о красоте и загадочности этих мест и обнаруживал знакомство с фольклорными исследованиями моего будущего хозяина. Его вежливые вопросы показывали, что ему известен сугубо научный характер моего приезда, а также то, что я везу важные материалы; но он ни одним словом не намекнул на знакомство с глубиной и невероятностью истин, которые открылись перед Эйкели.

Манера поведения моего попутчика была столь любезной, бодрой, вполне городской и абсолютно нормальной, что его высказывания, по идее, должны были бы успокоить и подбодрить меня; но, как это ни странно, я лишь все более и более тревожился по мере того, как мы углублялись в первозданную дикость холмов и лесных чащ. Временами мне казалось, что он просто хочет выпытать все, что мне известно о чудовищных тайнах этих мест; к тому же с каждым его словом усиливалось ощущение, смутное, дразнящее и пугающее, что этот голос я где-то слышал. Он был не просто знаком мне, несмотря на мягкую и интеллигентную манеру. Я почему-то связывал его в памяти с какими-то забытыми ночными кошмарами и чувствовал, что сойду с ума, если не вспомню, где я его слышал. Если бы в этот момент подвернулась уважительная причина, ей богу, я отказался бы от своего визите. Но ясно было, что такой причины нет, – и я утешал себя надеждой, что спокойный научный разговор с самим Эйкели поможет мне взять себя в руки.

Кроме того, в космической красоте гипнотического пейзажа, открывавшегося моим глазам, был какой-то странный элемент успокоения. Время, казалось, затерялось в лабиринтах дороги, которые остались позади, и вокруг нас разливались цветущие волны воображения, воскресшая красота ушедших столетий – седые рощи, нетронутые пастбища с яркими осенними цветами, да еще – на больших расстояниях друг от друга – маленькие коричневые строения фермерских усадеб, уютно устроившихся в тени гигантских деревьев посреди ароматов шиповника и лугового мятлика. Даже солнечный свет был здесь каким-то необычно ярким, как будто особая атмосфера существовала специально для этой местности. Мне никогда еще не приходилось видеть ничего похожего, разве что – фоновый пейзаж на полотнах итальянских примитивистов. Содома и Леонардо передавали подобный простор на своих картинах, но лишь только в далекой перспективе, сквозь сводчатые арки эпохи Возрождения. Теперь мы как бы наяву погружались в атмосферу этих книг, и мне казалось, что я приобретаю то изначально мне знакомое или унаследованное, что я всегда безуспешно пытался найти.

Неожиданно, обогнув поворот, на вершине крутого склона машина остановилась. Слева от меня, по ту сторону ухоженного газона, подходившего к самой дороге и огороженного барьером из белого камня, стоял двух-с-половиною-этажный дом необычного для этой местности размера и изысканности, с целой группой присоединившихся к нему сзади и справа строений: амбаров, сараев и ветряной мельницы. Я сразу же узнал его, так как видел на фотографии, присланной Эйкели, так что не удивился, заметив его имя на железном почтовом ящике возле дороги. На некотором расстоянии от дома сзади тянулась полоса болот и редколесья, за которой поднимался крутой, густо поросший лесом холм, завершавшийся остроконечной вершиной. Последняя, как я догадался, была вершиной Темной Горы, половину подъема на которую мы только что совершили.

Выйдя из машины и приняв из моих рук саквояж, Нойес предложил подождать, пока он сходит предупредить Эйкели о моем прибытии. Сам он, по его словам, чрезвычайно торопился и не мог задерживаться. Когда он быстрым шагом направился по дорожке к дому, я вылез из машины, чтобы слегка размять ноги перед длинным разговором. Чувство нервозности и напряжения, казалось, вновь достигло максимума теперь, когда я оказался на месте, где происходили страшные события, описанные Эйкели, и, честно скажу, я побаивался предстоящего обсуждения, в ходе которого мне предстояло столкнуться с чуждым и запретным миром.

Близкий контакт с чем-то чрезвычайно необычным чаще ужасает, чем вдохновляет, так что меня вовсе не бодрила мысль о том, что этот участок дорога видел чудовищные следы и зловонную зеленую жижу, найденные после безлунной ночи, ночи ужаса и смерти. С удивлением я обнаружил, что не видно собак Эйкели. Неужели он их продал после того, как Существа Извне заключили с ним мир? Как я ни старался, но не мог ощутить уверенность, в глубине и подлинности этого мира, которые Эйкели пытался представить в своем последнем странно не похожем не предыдущие письме. В конце концов, он был человеком простодушным, не отягощенным большим жизненным опытом и практицизмом. Не было ли каких-либо глубоких и зловещих подводных течений под поверхностью этого нового альянса?

Ведомый своими мыслями, я посмотрел на пыльную поверхность, которая несла на себе столь жуткие свидетельства. Несколько последних дней были сухими, так что самые разнообразные следы испещрили поверхность дороги, несмотря на то, что район этот посещался крайне редко. Из смутного любопытства я стал анализировать свои впечатления, пытаясь совместить кошмарные образы с конкретным местом и связанными с ним событиями. Было что-то напряженное и угрожающее в кладбищенской тишине, в приглушенном, еле слышном плеске отдаленных ручейков, в толпящихся вокруг зеленых вершинах и черных лесах, душивших горизонт.

И тут в моем сознании всплыл образ, который сделал все эти смутные угрозы и полеты фантазии совершенно несущественными. Я сказал, что осматривал причудливую сеть отпечатков на дороге с некоторым любопытством – однако в одно мгновение любопытство сменилось неожиданным парализующим ударом подлинного ужаса. Ибо, хотя следы в пыли и были в основном спутанными и накладывались друг на друга, и не могли привлечь случайного взора, но мой неутомимый взгляд уловил определенные детали близ того места, ще дорожка к дому соединялась с дорогой, по которой мы ехали: я без всякого сомнения и безо всякой надежды распознал страшное значение этих деталей. Не зря же, в конце концов, я часами изучал фотоснимки, присланные Эйкели, с изображениями отпечатков когтей Существ Извне. Слишком хорошо запомнил я эти клешни, и эту неопределенность направления следа, которую нельзя было